Рубина Дина - Этот Чудной Алтухов
Дина Рубина
Этот чудной Алтухов
Когда-нибудь я обязательно опишу его.
Раскрою толстую тетрадь в клетку, чуть-чуть отступлю от края и подумаю,
с чего бы начать...
Да, когда-нибудь я обязательно опишу его. И, безусловно, начну с глаз.
"Глаза у него быт, - напишу я, - как у выжившего из ума декабриста". И
это будет началом его портрета. А потом мне надоест писать, я отвернусь к
окну, за которым будет надлежащее время года - зима или осень, а еще лучше
лето, - и вспомню наш последний разговор (хотя разговором его вряд ли можно
назвать, да мы, пожалуй, и вообще никогда не беседовали с ним как нормальные
люди...).
...Это была пустая аудитория, та самая, с пианино у окна. Я сидела и
переписывала вопросы к семинару. И вот тут заглянул мой обожаемый Алтухов.
Он был ужасный урод, самый настоящий обаятельный урод. Глаза у него
были настолько широко поставлены, что находились ближе к вискам, чем к
переносице. И казалось, природа предусматривала наличие третьего
циклопического глаза, но потом забыла его ввинтить, и место теперь
пустовало. Глаза были круглые, черные, как у встревоженного цыпленка. Ходил
он ссутулившись, не спеша и слегка враскачку, отчего создавалось
впечатление, что этому неприкаянному человеку абсолютно нечего делать и
некуда деть себя...
- Здравствуй, Диночка! - сказал он и вошел. - Как дела? Давно мы с
тобой не говорили...
- Да? А разве мы когда-нибудь вообще о чем-нибудь говорили? - спокойно
спросила я.
- Слушай, слушай, я расскажу сейчас что-то интересное. - Он сел за
пианино.
Я подошла и стала рядом. А он сидел, повернув голову к окну, и, легко
аккомпанируя себе короткими аккордами, насвистывал какую-то песенку. Долго
насвистывал.
- Ну? - наконец спросила я. - Внемлю. Ты, кажется, собирался что-то
поведать мне.
- А? Чего? - рассеянно спросил он, перестав играть и недоуменно смотря
на меня. Я молча улыбнулась.
- А, ну да! Вот послушай песенку... - И он, опять засвистев, отвернулся
к окну, думая о чем-то своем.
Я обошла пианино и заглянула в глаза уроду Алтухову. И опять он мне
напомнил сумасшедшего декабриста, который день и ночь стонал: "Погибла идея!
Погибло дело!"
- Вот так тебя доконало это восстание на Сенатской площади, - сказала
я.
Он кивнул, продолжая осторожно подбирать какие-то гармонии. Он всегда
кивал, когда не слушал. Я думаю, это для того, чтобы ему не мешали думать...
Он был талантливый и смешной. На мой взгляд - редкое и милое сочетание.
Я не могу сказать определенно, в чем выражался его талант. Он был очень
музыкален, он был, как говорится среди музыкантов, "слухачом". Но не это
главное. Он принадлежал к той породе людей, которые способны мгновенно
воплощать в слова и жесты все удачное и прекрасное, что мелькает в их
воображении, воплощать метко и образно, не тратя времени на режиссуру. У
него получалось все так легко и свободно, словно он долго репетировал.
Алтухов изумительно владел своим телом, интонациями своего голоса, мышцами
своего лица и мог моментально воспроизвести любой увиденный где-то жест или
движение, любой услышанный разговор. Он изображал так, что мы все
обалдевали. Он чертовски захватывающе рассказывал всякие небылицы из своей
жизни. И мы верили. И мы хохотали. И глядели на него восторженными,
влюбленными глазами.
И вдруг он уходил. Он поднимал воротник своего синего плаща, брал под
мышку футляр со скрипкой и уходил по узенькому тротуару прочь от
консерватории, не появляясь в ней неделями.
О существовании Юрки я узнала в тот день, ког